Людмила Филатова, ПТЖ, октябрь 2011
Это была своего рода беллетристика в скучномжурнале, в котором читатель ожидает встретитьсяс исследованиями о сухих туманах и о месте погребения Овидия – ивдруг, вместо того, читает: Вот мчится тройка удалая…М.Е. Салтыков-Щедрин. «Господа Головлевы» Эпитет «загадочный» встречается на страницах романа двадцать два раза, из них восемь раз – когда речь идет о Порфирии Головлеве. Загадочен взгляд героя («… что именно он источает из себя: яд или сыновнюю почтительность?»), его улыбка, отношение к окружающим людям, происходящим событиям…Автор не дает нам, кстати, дажеисчерпывающей портретной обрисовки, ограничиваясь скупыми штрихами: «сухощавая фигура», «маслянисто-пронзительный голос». При этом (парадокс!) все, кто читал роман, представляют Иудушку примерно одинаково. Кто не читал (или «проходилмимо»в школе) – все равно знают: это герой отрицательный. Злодей. Лицемер. Урод. И легко продолжат затертую цитату про «… любил приласкаться к милому другу маменьке»… Васильев Георгий, тем не менее, слово «загадка» разглядел, и предложил небанальное ее решение. Казалось, на этот раз заявленная в анонсе реабилитация классического героя обречена. Если в случае с Беликовым («Человек в футляре», украшение минувшего сезона – здесь же, на Малой сцене ТЮЗа) у Васильева Георгия и Дьяченко Валерия все получилось: сатирический акцент был снят, обличительный пафос нивелирован; привычный, намозоливший глаза, высмеянный в детстве раз и навсегда образ, будто по волшебству, предстал в совершенно ином свете, то эксперимент с Иудушкой был гораздо рискованней. Уж очень определенно высказывается о «Порфишке-подлеце» автор, не только вкладывая в уста других персонажей уничижительные характеристики (паскудник, душегуб и пр.), но и прямым текстом, как читают безжалостный приговор: «истинный кровопивец», и «суд его сатанинский», «язва смердящая»… Известно множество исследовательских концепций романа, но большинство изучавших шедевр Салтыкова-Щедрина все же оставались в рамках хрестоматийной трактовкиэтого образа; как, впрочем, и авторы известных мне театральных воплощений. Спектакли отличались друг от друга как угодно – композиционно, стилистически, идеологически и т.д., однако всерьез оправдывать Иудушку, «обелять» его никто не пытался. Допустим, в «Актерских тетрадях Иннокентия Смоктуновского» (имеется в виду раздел, посвященный работе над ролью в легендарном спектакле Льва Додина во МХАТе 1984 года) есть попытка найти психологические корни поведения «откровенного мальчика», но там же читаем фразу: «Масштаб личности: Шекспир, по-русски – Ричард». В рецензиях на «Головлевых» Кирилла Серебренникова с Евгением Мироновым (МХТ им. А. Чехова, 2005 год) – через слово – «зло», «антихрист», «исчадие ада»… Сергей Русскин («Господа Г…» Влада Фурмана, «Русская Антреприза им. А. Миронова», 2005 год) сделал своего героя настолько омерзительным, что в какой-то момент ощущение патологии сменялось мыслью о карикатуре.Денис Суханов (весьма спорная экранизация Александры Ерофеевой, 2010 год) сыграл существо странное, жуткое, будто полое внутри – оболочку человека с ласковым голоском и паучьими мутными глазами… Васильев Георгий сделал вид, что ничего этого слыхом не слыхал, и начал с девственно чистого листа. Забавно: «лист» этот оказался превращен в элемент сценографии – в виде небольшого экрана, куда проецируется незамысловатый видеоряд: чья-то рука аккуратным почерком выводит цитаты из первоисточника. На премьерном показе таких «заставок», дробящих действие на эпизоды, было довольно много, но спустя некоторое время режиссер оставил две: зачин («Каждое царство…») – и финал («Жить будем!»). На мой взгляд – справедливо, так как в первоначальном варианте наличие иллюстративных, в общем, «эпиграфов» было лишь необязательным и все упрощающим разъяснением. Как, впрочем, и хоровое исполнение песни М. Исаковского «Летят перелетные птицы…». Сейчас она звучит один раз, а не три – чего вполне достаточно, если учесть, что в глубине сцены виднеется трогательный игрушечный клинышек этих самых птиц, мерно покачивающих крылышками на нитках. Вообще, со дня премьеры спектакль претерпел значительные изменения, и те, что мне удалось заметить, идут ему на пользу. Отсекается лишнее, очевидно стремление к фирменной васильевскойкомпактности и емкости (чуть меньше двух часов без антракта – при этом невероятная смысловая насыщенность!) Антракта, правда, жаль. Уж очень остроумно он обыгрывался в первоначальном варианте спектакля. «Гром, свечи потухли, завеса разодралась, тьма покрыла землю…» — так представлял себе романный Иудушка маменькино проклятие. Так, собственно, все и происходило раньше в финале первого действия, после сакраментального «Пр-роклина-аю!», еще раз намекая непонятливому зрителю, чьими глазами видятся нам «сцены из семейной жизни». Последнее — не столько жанр, сколько структура спектакля, и акцент следует делать на первом слове, объясняющем фрагментарность, неизбежную при работе с огромным эпическим материалом. Семейная же хроника в ее традиционном понимании, кажется, интересует режиссера (который в данном случае и автор инсценировки, а это важно) меньше всего. Количество персонажей сильно урезано, какие-то линии выброшены вовсе. Если К. Серебренников, наоборот, добавлял кое-какие картины детства братьев Головлевых, то Васильев решительно избавляется не только от главы семейства, дочери Анны и Любиньки, но и, страшно сказать, от Степки-балбеса, того самого, кто первым назвал брата Иудушкой. Да и какой дом, когда перед нами резкая диагональ столиков, укутанных в длинные грубые скатерти, словно в неуютной вокзальной кафешке? Чуть ли не каждую мизансцену хочется назвать вынужденной. Герои бродят, тычутся, пытаются неловко пристроиться то на стул, затянутый чехлом, то прямо на полу…Косые лучи света, словно в церкви, режут дымный воздух над развернутой «дорожкой», то белой, то черной; а в глубине – не то лесенка-стремянка, не то импровизированные подмостки крошечного театра. Тут разыгрываются сюрреалистические сцены – это зона сна, болезненных фантазий, разгоряченного воображения. А справа, где у стены свалены металлические тазики, бутылки и прочий скарб – ироническая деталь, «юмор висельника» — веревка над табуреткой. Реагируешь моментально: «О, да! Умереть бы… Околеть бы…» но туда вдруг с хохотом привяжут чайник и толкнут «маятник», запуская счет сценического (или еще какого-то?..) времени, то и дело напоминающего о себе тоскливым боем часов. Кстати, ни время, ни место действия эпизодов на экран не выводятся. Их объявляет Дьяченко Валерий – ибо, даты в этой истории – вехи памяти его героя. Но еще до того, как он вскрикнет обреченно «Тысяча восемьсот семьдесят пятый, лето!…» и сядет у зажженной свечи, глядя прямо в зал, поверх зрительских голов, растерянно бормоча что-то о хлебе, голоде телесном и духовном, станет ясно: из всей истории рода Головлевых режиссера интересует лишь его, «кровопивушки», странная жизнь… Прием ретроспекции неизбежен – вспомнить, понять, докопаться до причин. Рефлексия – у Иудушки?! Ничего удивительного. В спектакле онна редкость интеллигентен, аристократичен даже. Взмахивает пером, как дирижерской палочкой, носит щегольские костюмы, широко крестится и… самое главное: шокирующе немногословен! Тот, чье главное свойство – «растабарывать», сводить с ума бесконечным пустословием, извергать тонны «словесного гноя» – в исполнении Дьяченко молчалив, харизматичен и предельно серьезен. Болтают все остальные, Порфирий Владимирович делает. Зло, добро, дело, не дело, молитву, – все с одинаковой убежденностью, спокойно и привычно игнорируя (прощая?..) неприязнь к себе. В сцене с умирающим братом он так изящно протягивает пьянице-Павлуше (Иванов Александр) вместо обещанной водицы стопку водки, а племяннушку,красотку Анниньку (Прилепская Елизавета), будто гипнотизируя, заставляет кружиться в демоническом вальсе – без лишних слов, без елейности, без сладких прибауток…Говорить без умолку – прерогатива маменьки Арины Петровны (Ирина Соколова), сын же замкнут, сосредоточен, по-деловому скрытен. И весьма привлекателен как мужчина – племяннушка-то здесь открыто кокетничает, обещая как-нибудь распустить перед ним косу, а не искушает невольно… И вот, вроде бы следуя за текстом, точнее, за фабулой романа, Васильев в то же время минует все оценочное, однозначное, фокусируясь на том, что обычно остается на периферии зрения. Например, что для Иудушки «существовала совершенно особенная, частная формула жизни, которая могла удовлетворять себя совсем независимо от общей жизненной формулы»; что он «пуще всего сторонился от всяких тревог», «словно в непроницаемую скорлупу схоронился»; что пословицы и поговорки, молитвы и ритуалы, счета и выкладки служили его самосохранению… Чем не человек в футляре? И почему бы, в таком случае, не рассматривать новый спектакль как вторую часть своеобразной дилогии? Это предположение неизбежно провоцирует следующий вопрос: от чего же стремится оградить себя Иудушка Дьяченко? Проще всего было бы попенять на «среду» — мол, жизнь такая… Назначенный в жертву старцем петушок, «чижик-пыжик», оказался съеден за обедом. Но, думается, источник драматизма по Васильеву — в трагическом несовпадении, несовместимости «голода телесного» с каким-то другим, иным «голодом»… От него и отгораживается Порфирий Владимирович, убеждая себя, что «закрыт» всего лишь от людской глупости и пошлости.Есть все основания полагать, что главный герой спектакля действительно верит в Бога, и не чужд состраданию. Спивающаяся Аннинька, вернувшись к дяде, не изгнана с позором – ее заключают в крепкие объятия («Допрыгалась? – Допрыгалась»). Перед Улитушкой (Боровкова Наталья), взявшей на себя хлопоты о незаконном сыне, «кровопивец» встает на колени – вне фарисейства, искренне, целует ей руку. Но… Есть искушение посильнее, чем роскошная женская коса. Имение. Деньги. Наследство. Ведь все равно пропьют, промотают, бездельники. И так, постепенно, шаг за шагом, от ритуального поедания вишен (стук падающих в тазики косточек рифмуется с треском костяшек на счетах) — к «шестому месяцу, шестого числа, шестого дня»… «Дядя, вы добрый? – спрашивала Аннинька в романе. «Дядя! Вы – добрый. Добрый!» — утверждает героиня спектакля. Не знаю, удалось ли Васильеву Георгию снять вопрос. Но спектакль хочется смотреть вновь и вновь.
