Дмитрий Ольшанский, 06.01.18
«Все мы буквы одного алфавита» – из фильма А. Хичкока «North by Northwest» (1959) Что готов сделать человек ради успешной карьеры? На какие компромиссы со своей совестью он готов пойти ради статусов социальных лайков? Что он готов предать в себе, чтобы получить одобрение капиталистической системы? – Все эти вопросы интересовали экзистенциалистов прошлого тысячелетия. Тех философов, которые противопоставляли человека и систему, личную совесть и корпоративную этику, достоинство духа и букву контракта. Иногда они даже сетовали на упадок человеческого бытия в индустриальную эпоху, горевали о потере тех моральных ориентиров, которые некогда служили камертоном жизни, и сокрушались о тотальном подчинении человека капиталистической системе. Вот и Майк Бартлетт в своём «Контракте» возвращает нас к этим рассуждениям и предлагает нам классическую производственную драму, построенную на конфликте личных и классовых интересов. Работница Эмма (в исполнении Алисы Золотковой), вопреки условиям контракта заводит служебный роман, вследствие которого рожает ребёнка, что никак не может устраивать топ-менеджера предприятия (в исполнении Анны Дюковой), имени которой мы так и не узнаём (да и зачем, ведь у Господина нет и не может быть ни имени, ни личности, ни желаний). В результате завязывается классический для прошлого века производственный конфликт: топ-менеджер намекает Эмме, что карьера её не сможет показывать положительную динамику до тех пор, пока она живёт со своим мужем и до тех пор, пока ребёнок её жив (поскольку само наличие ребёнка означает пассивную сексуальную связь между его отцом и матерью, которые по прежнему остаются сотрудниками одного предприятия, хотя и работают в разных филиалах). Спустя время ребёнок погибает при невыясненных обстоятельствах. И чтобы соответствовать корпоративной этике, продемонстрировать лояльность своей компании и соблюсти букву контракта, Эмма приносит тело своему умершего сына на эксгумацию топ-менеджеру предприятия. Она полностью отказывается от семьи, отношений, материнства, а после курса психотерапии и вовсе становится идеальной сотрудницей с пластиковой улыбкой и встроенным позитивом. И кто же хуже: тоталитарная система, которая заставляет мать отказаться от своей семьи и своего ребёнка, или та женщина, которая выкапывает мёртвого сына из могилы лишь бы сохранить должность и пойти на повышение? – Такой вопрос могли бы задать экзистенциалисты прошлого, которые противопоставляли человека и систему. Сегодня такого вопроса не стоит, поскольку мы наверняка знаем, что все чувства – это социальные институты. Вина, раскаяние, отчаяние, ревность, смирение (которые мы видим у героев спектакля) – сценарии проживания всех этих чувств социально прописаны и чётко закреплены, а HR и психотерапия выполняет функцию полицейского, надзирающего, чтобы люди испытывали нужные чувства в конкретных жизненных ситуациях, и обучающего, если они это делают неправильно. Да и любовь матери к ребёнку, раз уж именно она становится главным козырем в этой производственной драме, — разве это не усвоенная в процессе социализации форма поведения женщины (можно даже конкретные даты и имена авторов назвать, которые придумали, что мать должна любить своего ребёнка) и активно внедряет эту идеологию в сознание людей? Следовательно, быть хорошей матерью и любить своего ребёнка можно лишь в том случае, если женщина верно усвоила и приняла социально прописанный протокол поведения матери. То есть контракт. Скажем, средневековые врачи считали детей распространителем всевозможных зараз и инфекций, поэтому рекомендовали матерям вообще не прикасаться к своим детям, а лучше всего отдать их кормилице, чтобы изолировать семью от источника болезней. И лишь с появлением знаний об иммунитете – то есть не ранее 1860х гг – на смену идеологии изоляции ребёнка пришла идеология кормления грудью. А мысль о том, что эмоциональная связь с матерью играет ведущую роль в жизни ребёнка, и вовсе появилась лишь в ХХ веке. Поэтому для членов средневекового ремесленного цеха та драма, которую переживает Эмма, оказалась бы совершенно непонятной. Равно непонятна она и для человека пост-индустриального общества, который и формируется в результате контракта. «Существует чёткое ощущение того, что пара публичное/приватное, как и пара коллективное/индивидуальное, больше не имеет силы, работает вхолостую», — говорит Паоло Вирно в «Грамматике множеств» [М: Ad Marginem, 2013, С. 13]. Как мы сегодня вообще можем противопоставить личное и общественное? На каком основании мы могли бы различать индивидуальное и корпоративное, совесть и контракт? И то и другое формы общественного договора. Совесть – это точно такой же протокол, совокупность интроецируемых в процессе социализации ценностей и табу, к тому же ещё укоренённых в самое бессознательное. Поэтому, скажем, член племени Вануату может испытывать муки совести от того, что съел меньше внутренностей у своих врагов, чем его младший брат. А для европейца сама мысль о соревновании в убийстве может показаться кощунственной. Разница лишь в том общественном договоре, который каждый из них принимает. То есть, быть человеком – это значит разделять некоторые ценности, правила и установки, подписать тот контракт, который и отличает человека от биомассы. Без контракта нет и человека. Контракта с Большим Другим. Те, кто этот договор не подписал (отбросил его, Verworfen, как говорит Фройд) становятся психотиками. Или же аутисты, которые ни контракт не подписали, ни даже инструкцию по применению своего тела не приняли; вот это люди полностью выключенные из договора. Вероятно, только с позиции тотального аутизма мы можем увидеть различение человеческого и социального, и выйти за пределы общественного договора. Поэтому дилемма Эммы вовсе не «материнство VS работа» и не «общечеловеческие ценности VS лояльность корпорации», а один социальный протокол против другого социального протокола. И это, как мы понимаем, вообще не дилемма Эммы. Здесь вообще нет оснований для личного выбора и личной ответственности. Для новоевропейского человека не стоит выбор между жизнью ребёнка и карьерой, для биоробота тоже не стоит. В чём же тогда проблема? Проблема Эммы как раз в обратном: контракт не был ею подписан, поэтому она не имеет никаких прав, не может распоряжаться своей личностью и не может совершать никаких выборов. В лице Эммы мы встречаем скорее раба из рабовладельческого строя, который не является ни субъектом права, ни стороной общественного договора. Напротив, она предмет договора. Именно поэтому корпорация распоряжается её личностью, её семейной жизнью, её чувствами, её телом, трупом её ребёнка как предметами. У каждой стороны договора есть права и обязанности, но не у Эммы, потому что ни контракт совести, ни контракт корпорации не был ею подписан, поэтому она и не является субъектом, а лишь функцией. А новая Эмма, которую мы видим в финале спектакля, отформатированная и очищенная от вирусов, становится идеальным сотрудником, человеком без свойств (как у Музиля) или телом без органов (как у Делёза и Гваттари). Машина была сломана, её починили, счастливый финал. Если соцреализм решал этот классический конфликт личного и общественного торжеством классовой идеологии, в которой отдельный человек обретает своё место и, стало быть, смысл жизни, если натуралистический реализм решал этот конфликт человеческой бойней, достойной Ругон-Маккаров, то современная драматургия этот конфликт попросту снимет. В современном мире больше не существует конфликта личного и общественного, поскольку и то и другое суть разные протоколы передачи данных между инстанциями.
