Мария Кингисепп, Вечерний Санкт-Петербург, 02.11.2018
Авторство спектакля принадлежит режиссеру Марку Розовскому. Он же написал инсценировку и музыку на стихи Юрия Ряшенцева, автора текстов песен-хитов к фильмам «Д’Артаньян и три мушкетера», «Гардемарины, вперед!» и «Забытая мелодия для флейты». Нынешняя премьера на сцене ТЮЗа по сути является восстановленным спектаклем Розовского и Ряшенцева, созданным ими на Малой сцене БДТ в 1973 году. Этим фактом объясняется подчеркнутое – в анонсах, интервью, афишах, программке – посвящение «Бедной Лизы» памяти Георгия Товстоногова. Поэтому и музыкально-драматический спектакль про Лизу, которая любила, но не вышла замуж (а героиня Карамзина, как помнит читатель, – бедная: и потому, что простолюдинка, и потому, что жестоко обманута), намеренно и вызывающе старомоден. Для зрителя сегодняшнего, избалованного техническим прогрессом, видавшего, как говорится, виды в смешении на сцене всех и всяческих стилей, вернувшаяся из небытия «Бедная Лиза», кажется, призвана стать чистейшей прелести чистейшим образцом. Приверженность режиссуре 1970 – 1980-х производит впечатляющий эффект. Так сейчас не ставят. А зря: это редкое по своей сентиментальности и целомудренности зрелище, одинаково пригодное для зрителя любого возраста. Час сорок без антракта и на одном дыхании. У Розовского герои – бедная обманутая Лиза (Анна Мигицко, Мария Хрущева), ее старушка мать (Лилиан Наврозашвили, Мария Соснякова), ее милый друг Эраст (Никита Марковский, Константин Федин) и рассказчик истории Леонид (Алексей Титков) появляются на сцене, прикрывая лица табличками. Встав рядком и сформировав из табличек число «1793», они декламируют: «Бедная Лиза. Повесть». Перевернув таблички и образовав число «2018», возвещают: «Бедная Лиза. Музыкально-поэтическое представление». И затягивают на четыре голоса вступление, как, бывало, делали артисты раньше в тех драмтеатрах, где была поющая труппа, или на советском телевидении, где создавали и развивали жанр телеспектакля. Восемнадцатый век ненавязчиво обозначен в бесхитростных костюмах и сценографии Ксении Шимановской. Лестница, лавка, корзинка, иконка: это скромное жилище Лизы. Стол, стул, свеча: это кабинет рассказчика. Зато паутинка живой изгороди привольно раскинулась во весь задник, за которым разместились музыканты: секстет из фортепиано, ударных, гитары, арфы, скрипки и виолончели. Ансамбль дотошно озвучивает всякое состояние или событие, тональностью и темпом поддерживает артистов. Так, при слове «Москва» (селянка Лиза ходила продавать цветы да ягоды в Москву) раздается колокольный звон, а дома и церкви, разбросанные по заднику, принимаются подмигивать огоньками, как гирлянда. А когда называют имя «Эраст», неизменно звякает инструмент под названием «треугольник», а сам «довольно богатый дворянин с изрядным разумом и добрым сердцем» обращает к публике лицо с застывшей, словно маска, широкой улыбкой. Выходы и проходы, певучесть речи и плавность движений – несовременные, неспешные, с чувством, с толком, с расстановкой. Текст от рассказчика переходит в реплики персонажей и возвращается обратно к рассказчику. В сочетании с музыкальными номерами (почти каждый номер зал провожает аплодисментами) такая подача придает спектаклю черты комической оперы, что давали в домашнем театрике какого-нибудь аристократа, ценителя искусства. Сцена ТЮЗа велика, но четверо артистов на ней не теряются (и это при том, что в 1973-м спектакль умещался на площадке в несколько метров), и все пространство привольно дышит. Большая заслуга в этом художника по свету Дениса Солнцева, который делает мизансцены не просто красивыми, а воздушными. Поучительность, свойственная повести-сказке, и притчевость в режиссуре Розовского перемежаются столь же забытыми, старыми и добрыми театральными средствами (вместо пресловутых спецэффектов), что более чем уместны в театре юных зрителей. Скажем, поездку в карете артисты изображают, сидя на столе и прокручивая позаимствованные у героини пяльцы, как колеса, а барабанщик вторит им «стуком копыт». А фразу рассказчика «…и тут она бросилась в воду» Лиза отыгрывает, пройдя по узкой дощечке и усевшись комочком, положив голову на руки, а руки на колени и замерев до самых финальных куплетов с многозначительным припевом «Ах, сколько же было в душе беспорядка!». Подобное скоморошество (дескать, сказка – ложь, да в ней намек) уж и вовсе можно трактовать как нечто исповедальное. Недаром же люди искусства, творя, обожают намеки и постоянно передают друг другу приветы, скрытые от глаз и умов непосвященных зрителей.
