Старосветские помещики, 16+

 Впрочем, в этом случае надо не спускаться куда-то, а, напротив, вознестись. На 5-й этаж, малую сцену ТЮЗа, где изредка идет спектакль «Старосветские помещики» по Н. Гоголю.

 Ах, этот легендарный 5-й этаж! Когда-то, в театре З. Корогодского, он был любимым местом, где собирались близкие театру люди — и стар и млад, чтобы посмотреть, что напридумали-сотворили в своей свободной фантазии актеры. Этакая творческая вольница, где так легко и радостно дышалось и актерам, и их поклонникам, а сами показы не подвергались строгому «обилечиванию»…

 Теперь — иные времена. В небольшом помещении стоят ряды настоящих театральных кресел, а впрочем, играют все тут же, «на полу», актеру до зрителей — рукой подать. Хотя сценическое пространство четко ограничено маленьким, почти игрушечным шлагбаумом. Приподымешь его — и окажешься в сказочном мирке двух старичков, где всякая-то мелочь жизни — и всерьез, и так похожа на игру.

 Удивительно — в этом спектакле очень мало говорят, можно сказать, все фразы наперечет (это при гоголевском-то подробнейшем тексте). Зато каждая фраза — как сольная ария, и от повторения она только полнится содержанием. Вот в который раз покачала головой на невинную проказу своего Афанасия Ивановича маленькая, кругленькая, словно пушистый одуванчик, Пульхерия Ивановна (Ирина Соколова), он для нее — «чистое дитя», и вдруг на каком-то повторе, нечаянно то ли запершит в горле, то ли защиплет в носу — да ведь это же гимн! Гимн любви!

 А как радуется Афанасий Иванович (Дьяченко Валерий) своим «ловким» шуточкам над наивной по-детски супругой своей — и сапожком-то (когда-то щегольским) притопнет, и расправит полы своего сюртука, а глаз-то с хитрецой, с хитрецой. Кажется, эти двое связаны какими-то невидимыми паутинными нитями: чуть заметное движение одного отдается в другом, они словно танцуют какой-то легчайший танец под прозрачную мелодию. И привычный словесный оборот — «связаны тончайшими душевными нитями» — вдруг становится зримым, бесконечно содержательным, кажется, смотрел бы — не насмотрелся. Повседневная жизнь так бесцеремонно отучает нас от всяких там «тонкостей», а тут — словно милый оазис, полузабытая культура душ — и не элитарно-изысканных, а самых немудрящих и потому щемяще-трогательных.

 После смерти Пульхерии Ивановны обрывается «танец». Звучат привычные фразы Афанасия Ивановича — но нет на них ответа. И каждое его движение — как незавершенное па в танце, где вдруг неизвестно куда исчезла партнерша. Воплощение счастья, лишившись своей половины, стало воплощением отчаяния.

 «Кис-кис-кис! — Кыш-кыш-кыш!» — так дружно начинали и заканчивали свой день старики, обращаясь к невидимой нам домашней живности. Окружающий их мир, в отличие от гоголевской вещественной подробности, кажется в спектакле странно пустоватым и неожиданно символическим. Нету дома с низенькими потолками и скрипящими половицами, зато есть старинные напольные часы с остановившимся маятником, часы — дом, часы — «вся мебель»: тут и кладовая для всяческих солений и варений — изделий Пульхерии Ивановны, и комод для ее бесчисленных салфеточек и тряпочек, и за раму этих странных часов заткнуты сушеные травы (несомненно, лечебные, тоже хозяйство Пульхерии Ивановны). И почему-то Афанасий Иванович надрывно таскает эти часы взад-вперед поперек сценического пространства, словно режиссер вместе с художником Э. Капелюшем порешили так отмечать натужный ход времени в этом царстве вне времени. Зато существуют в этом царстве какие-то легкие, летучие предметы: они свисают с потолка в виде металлических полос, подобных деревенскому било, по которым бьют в набат при пожаре, раскачиваются легкой деревянной ладьей-бревнышком — то ли это детские качели, то ли российский образ лодки Харона, уносящей людей в небытие? Кто знает? Только беззвучно застонут железяки под беспомощными руками осиротевшего Афанасия Ивановича, да легко, как деревенский мальчишка, вскочит на лодку-коня Пульхерия Ивановна, но недолго будет одна — примостится за ней вслед и Афанасий Иванович, и поплывут они вместе в вечность. Вот и вся история…

 Есть в спектакле еще третий персонаж, вернее, два, их играет один и тот же актер —Ивушин Борис. В качестве персонажа реального он вламывается в дом стариков, весь воплощение грубой плоти жизни и ее забот — колоритные казацкие усы, необъятные шаровары, громогласье. И некоторая нарочитая театральность, грубовато разрушающая плетение сценических кружев. В качестве персонажа ирреального он облачен в черный сюртук и цилиндр, лицо его бело и строго, он открывает и закрывает игрушечный шлагбаум, как обложку книги, заключающей в себе это несовременное повествование, он раскачивает беззвучный набат после того, как всё-всё кончилось… Дань театральному приему, сохраняющему единство формы и стиля.

 «Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти, желания и неспокойное порождение злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении». Эти строки Н. Гоголя процитированы в программке. Тишина эта на сцене словно осязаема.

  В наш век, обуреваемый «порождениями злого духа», так отрадно вспомнить, что есть иные, вечные, неприметные ценности — любовь и верность до гроба. «Они жили счастливо и умерли в один и тот же день…» Дай Бог, чтоб про кого-нибудь из нас смогли сказать такое надгробное слово.

 «Старосветских помещиков» Пушкин воспринимал как «шутливую трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления». Это ощущение испытываешь на спектакле по повести Гоголя, приуроченном к открытию малой сцены ТЮЗа. Историю ее героев режиссер Васильев Георгий воскрешает из глубин давно отжитой жизни, учитывая опыт современного условного театра. Инсценировка гоголевской повести, принадлежащая Васильеву, сделана с нечастым по нынешним временам любовным отношением к классике. При всей свободе современного театрального языка его спектакля. Спектакля, в котором сопрягаются символическая обобщенность, игра метафорами, лирика, ирония, очаровательное озорство, глубинный драматизм. Главное же тут — проникновение «через актера» в душевный мир человека.

 У режиссера достойные союзники. Художник Эмиль Капелюш, композитор Валерий Пигузов, художник по костюмам Ирина Долгова, Елена Маркова — сценическое движение, художник по свету Евгений Гинзбург. И, конечно же, актеры — замечательные мастера Ирина Соколова, Валерий Дьяченко и рядом с ними молодой Борис Ивушин.

 В темноте сцены тревожное и настойчивое жужжание мухи, словно бы очнувшейся после бесконечного сна. И тотчас же отдернет коротенький легкий занавес человек в черной крылатке и цилиндре. Высокий, худощавый. Заостренный профиль. Загадочная усмешка в сторону зрителей. Что-то здесь знакомое. Кого же играет артист Ивушин? Может быть, рассказчика из «Старосветских помещиков»? Или самого Гоголя?. Послушно его воле оживает, преображается сумрачное сценическое пространство. Зазвучат под его рукой свисающие колокольцы-трубочки, металлические и деревянные. Закачается грубо обтесанный, словно из доисторических времен, смешной конек с длинной-длинной шеей, а также узкие досточки на палках. Он тронет маятник странных, похожих на домик-башенку часов в пышном ореоле сухих золотистых трав. В них загорятся, замерцают два таинственных огонька. И нестрашный чертик, оказывается, приютился сбоку. Из этих часов будут потом извлекаться всевозможные пития и яства. Гофманиана? Интерес Гоголя к немецкому фантасту ведь известен! Все эти преображения тут, правда, ненавязчивы, хотя и неслучайны. Кстати, человека в цилиндре можно принять и за гофмановского чудодея-волшебника. Вот он откатит часы с центра авансцены в сторону. Так что подумается: не магическое ли это колесо времени, которое повернули вспять. И уже раздаются из незапамятного прошлого трогающие душу деревенские голоса. Крик петуха, кудахтанье кур, мычание коровы. Наконец, из темноты (как из вечности) появляются два старичка…

 — Кис-кис-кис, — нежно позовет Пульхерия Ивановна, — ко-о-шеч-ка.

 — Кыш-кыш-кыш! Пошли гуси с крыльца! — вторит ей сердито Афанасий Иванович. Это «кис-кис» в самом начале действия прозвучит символически, точно предвестье горестной развязки. А вот и сама без вины виноватая серенькая кошечка Пульхерии Ивановны примостилась на деревянном столбике. Впрочем, она тут игрушечная. Как порой игрушечными выглядят, согласно замыслу режиссуры, сами старички.

 Добрый мир патриархального прошлого, оживающий в спектакле, кукольный мир? Отсюда, стало быть, призвук марионеточности в пластике героев. И условность ритуалов их неустанных трапез, сопровождаемых «кукольной» музыкой, — своеобразное рондо в этом спектакле с его удивительной внутренней музыкальностью.

 Да, «единообразие житейских событий» (говоря словами Пушкина) режиссер и композитор дают ощутить повторяемостью музыкальных ритмов, их дразнящей, упругой отбивкой. Закономерная шутливость театральной формы? Вспомним, и у поэта сказано — шутливая идиллия …Ирина Соколова, Валерий Дьяченко тонко чувствуют эстетическую природу режиссуры спектакля. В их озорной игре со своими персонажами нежная усмешка и затаенный отсвет грусти. Их дуэт гармоничен. Богатые обертонами голоса, совершенство пластики, юмор, эмоциональная подвижность. Актеры словно протанцовывают свои роли с доброй иронией, изящно, шаловливо, не упуская при этом глубинной сути отношений и душевной жизни гоголевских героев.

 Афанасий Иванович будет, как в повести, любовно подшучивать над Пульхерией Ивановной (покуда идиллия длится). Стараясь держаться прямо на нетвердых ногах, то клубок размотает, то утащит из-под ее рук коврик, салфеточку. Или пощекочет ее, задремавшую, сухой травинкой. Увлеченно, с детским хитроватым видом затевает он свои проказы и розыгрыши, уверяя всякий раз добродушно: «Это я только, чтобы немножко подшутить над вами, Пульхерия Ивановна». А такая уютная, очаровательная в своем чепчике, кацавейке, ситцевом платье и фартучке Пульхерия Ивановна мудро прощает его шутки. Сокрушаясь и подсмеиваясь про себя. (И в свою очередь не преминет подшучивать над ним.)

 Лишь когда Афанасий Иванович начнет азартно собираться на войну, вышвыривая из кладовки старые походные сапоги свои, она перепугается всерьез. В его запальчивом: «Я был секунд-майором! Я был молодцом!.» — растревоженная вдруг память о былых днях. Или эти сборы — очередное ребячество, игра? Привычной любимой игрой кажутся также их постоянные обращения друг к другу: «Не пора ли закусить чего-нибудь?» (В играх своих и проделках они, кстати, гораздо изобретательней, подвижней и веселей, нежели тихие гоголевские старички.)Но как бы то ни было, им, обитателям остров-ка гармонии, воскрешенного создателями спектакля из небытия, так славно здесь живется. «Благословенна земля наша… все рождает в таком множестве» — светлой благодарностью природе, Всевышнему звучат их слова… Жужжит пчела, пахнет дымком. Афанасий Иванович, напевая, колет орешки в такт негромкой музыке. И ласково потчует Пульхерию Ивановну во искупление своих проказ. А их прогулки по саду среди плодов земных! В руках у нее золотой букет осенних трав, врученный Афанасием Ивановичем. «Ах, какие у нас выросли яблоки! Как надулись наши сливы! Груши не груши, а чистый сахар!» Голос Пульхерии Ивановны певучий, обволакивающий. И мы вместе с ними любуемся всеми этими воображаемыми чудесами. Так же, как ощущаем волшебный вкус домашних настоек, наливочек, грибков, пирожков, которые она расхваливает заезжему гостю (Борис Ивушин) с завораживающим воодушевлением. Гость для них — событие, когда все словно срывается весело со своих колков. Нет предела их восторгу — накормить сверх всякой меры, напоить до бесчувствия, оставить с ночевкой (пусть силой). Как ликующие гномы, кружат они, подтанцовывая, вокруг гостя со своими мисками. Потом все трое будут упоенно раскачиваться на досточках, напялив эти миски на головы. Такая вот радостная фантасмагория.

 И как апогей этого пиршества жизни — кульминация игровой гофманианы, когда стирается грань между явью и сном. В сгустившейся полумгле старички выбегают в сказочно белоснежных ночных одеяниях, словно некие веселые призраки. На нем смешной колпачок с кисточкой, на ней — пышный чепчик. У каждого в руках курящийся дымарь — символический атрибут пчеловодства. Подтанцовывая и напевая речитативом, точно в опере, они будут легким пробросом обмениваться репликами, недавно звучавшими наяву… Неожиданно, таинственно, иронично решает режиссер эту сцену. Вспомним здесь снова Гофмана.

 Однако во второй половине спектакля шутливая ирония истаивает. Ибо срок идиллии миновал. И не по причине суеверности Пульхерии Ивановны, свято убежденной, что потерявшаяся серенькая кошечка предвестила ей смерть. А по неизбежности завершения жизненного пути, которое при всей естественности своей — трагично. Создатели спектакля тут предельно серьезны. Можно сказать — философски серьезны.

 Соколова играет мудрое приятие этой неизбежности. Расстаться с жизнью ее Пульхерии Ивановне не больно, не страшно. «Пора», — скажет она твердо и отрешенно. Лишь одна тревога не оставляет ее — что будет с Афанасием Ивановичем. Как умоляет она нерадивых слуг позаботиться о нем хорошенько. Здесь вся душа ее, вместившая великую любовь. Но мольба ее обращена в пустоту (в прямом и переносном смысле: ведь все эти Солохи и Явдохи — персонажи внесценические).

 Пустота окружит Афанасия Ивановича, словно проявляя глубину его неизбывного горя, силу его любви. «Вы уже ее погребли? Зачем?» — спросит он, заслышав похоронное пение. Скорбный взгляд. И кажущееся спокойным лицо в свете свечи. Дьяченко играет эту сцену со сдержанным, сосредоточенным трагизмом. Потом Афанасий Иванович будет потерянно, как горестное заклинание повторять то, что было говорено ими наяву и во сне вдвоем с Пульхерией Ивановной. Повторять за себя и за нее. Так режиссер создает нарастающее ощущение безысходности. А отчаянная попытка Афанасия Ивановича, передвигая часы — этот символ необратимости времени — изменить его ход, вернуться туда, где они с Пульхерией Ивановной были вместе, усугубляет это ощущение. Но ему еще предстоит быть свидетелем горестного запустения их благословенного мира. «Зарос ров, заглох пруд, частокол и плетень совсем развалились…» Голос Афанасия Ивановича — Дьяченко — потускневший, угасающий. Артист играет тут неизбывную душевную маету, безутешность и заброшенность. Только когда засветится окошечко в глубине сцены наверху и там зажжется золотистый букет осенних трав (тот самый), Афанасий Иванович оживится и вымолвит с тихим облегчением: «Это Пульхерия Ивановна зовет меня…»

  Закачаются причудливые деревянные досточки-качели и смешной конек с длинной шеей. За-звенят колокольцы под нарастающую музыку. И все разом стихнет, словно отсекая нас от этого мира, возвращающегося в небытие.