«Ведь все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит…»

Я-то помню. Всю жизнь с вами, Николай Николаевич. И вы со мной.

Когда-то все было впервые — первый выход в театр, первый спектакль (разумеется, «Конек-Горбунок»), первый восторг от потоков разнообразных энергий, несущихся со сцены… Роскошный Иван — высокий блондин, в два прыжка пересекающий сцену. Харизма, что называется, летела через край…

Смешно сказать, но и первая накладка тоже случилась именно тогда: Конек — Ирина Асмус проговорила текст про «два корыта белоярова пшена», а во второй раз, когда для поимки Царь-Девицы требовались уже «две ширинки» и «шитый золотом шатер», ее слегка переклинило, и она опять начала про «два корыта». Николай Николаевич перестал рыдать своим незабываемым рыданием, подумал секунду и воскликнул: «Это уже было! Нам теперь надо не то!» Элегантно преодолев эту маленькую запинку, они покатили дальше как по нотам, и это, конечно, был первый урок актерской свободы, того самого импровизационного самочувствия, которое так ценилось в ТЮЗе.

Потом меня повели за кулисы знакомиться с Коньком и с Иваном — я, оробев, осторожно погладила коньковые горбики, большую морду, потрогала копытца. Ивана тоже немножко потрогала — от блондинистого парня упоительно пахло гримом и только что сыгранным спектаклем. Он улыбался и говорил что-то ободряюще-шутливое…

Ну, и дальше понеслось — опять «Конек», и еще раз «Конек», и еще много-много раз, и другие роли, молодой Коля, потом НикНик, потом пошли юбилеи. Раз юбилей, два юбилей, три юбилей… Стоит ТЮЗ, а там всегда есть артист с простой фамилией Иванов — вечный, как холинские парные скульптуры «Юность» из инкерманского камня…

А теперь я пишу некролог. Все на месте — ТЮЗ, парные скульптуры, а Коли Иванова нет.

«Улыбка у него такая, что глаз не видно…» Это про Шута — дядю Шуру из погодинской «Трень-брени». Впрочем, и про Николая Николаевича тоже.

Выйдя на авансцену своей характерной, развинченной, как будто бы шарнирной походкой (кто много видел Иванова, тот эту его особенную манеру двигаться, конечно, помнит), дядя Шура с насмешливой высокопарностью обращался в зал: «О, благородные юные зрители, досточтимые пионеры…» Рыжий парик, кепка, изо рта выскакивают разноцветные шарики, в руках летают булавы… Тему там вела прекрасная Ольга Волкова (рыжая девочка Оля, которую, как сказали бы теперь, подвергали хейтингу и буллингу), но у Шута — дяди Шуры имелся свой, печально-иронический подголосок — такой невеселый скоморох с балалайкой, коверный, он, собственно, выступал лицом от театра, был авторским голосом, рассказчиком, наблюдателем.

Вообще, Николай Иванов артист какого-то мерцающего, трудноопределимого амплуа. Тюзовские мальчики той поры все были хороши — и самый романтический «юноша бледный со взором горящим» Георгий Тараторкин, и такой французистый, такой монтанистый Александр Хочинский, и обладатель убойного обаяния Виктор Федоров, и колючий Игорь Шибанов с его виртуозной актерской пластичностью. Иванов в этом квинтете вел свою, особую мелодию — и, вроде бы, с амплуа все было ясно: вечный «Иванушка», такой русский народный, такой простак (как и положено, с хитринкой), у которого раззудись плечо, размахнись рука… Все верно, но имелась и другая краска — мечтателя, вдохновенного лирика. Например, Францишек из «Волшебного стеклышка», чье сердце вот-вот разобьется, пока он ищет свою прекрасную даму…

И еще, совсем неожиданно, полным перпендикуляром к вышеназванным свойствам — холодная расчетливость и жестковатая сдержанность там тоже наличествовали.

О, благородные юные зрители XXI века! Те, для которых Николай Николаевич Иванов был бородатый мэтр, последний из могикан и дедушка русской сцены, — вы не знаете, каким элегантным этот молодой русак, этот высокий длинноногий блондин бывал, когда вместо армяка и косоворотки надевал стильные пиджаки и модные обтягивающие свитерочки! Как менялась пластика, как тембр окрашивался металлическими обертонами — в западном, вроде бы, немножко чужом репертуаре. Суховатый доктор Хоскинс из спектакля «Тимми — ровесник мамонта», загадочный и пугающий «Человек-невидимка», или истеричный вермахтовский солдат Фогель, настоящий белобрысый фольксдойче, с немецкой отрывистой речью и немецкой же фистулой в голосе из «Встречи в темноте».

Шут — дядя Шура говорил в прологе: «Я расскажу историю, которая началась неизвестно когда и, наверное, не скоро закончится».

Ах, хотелось бы, чтобы не скоро, хотелось бы.

Нарисуйте, что ли, барашка, чтобы жил долго…

Все закончилось, Николай Николаевич. Finita la commedia.

«Досточтимые пионеры» 60–70-х помнят, как и когда началась ваша «история», будьте уверены.

А нынче вы присоединились к ушедшим тюзовским парням. Опять, стало быть, составился квинтет.

Спасибо, что были в нашей жизни — детской и взрослой.

Умер Николай Николаевич Иванов.

Короткое известие претендует на подведение черты под длинной, полной смысла и высокого служения театру жизнью артиста. Но это не так. Актер, уходя, остаётся с нами. До поры пока жива память о нём у тех, кому довелось его видеть и слышать. А такой незаурядный, как Николай Николаевич, заслужил право на продолжение в театральных сказаниях, в рассказах и легендах, которые поддерживают веру в рыцарское предназначение актера. Он посвятил себя работе в одном театре, что само по себе — явление. К тому же — верность учителю и публике Театра юных зрителей. Как раз Николай Николаевич на практике доказал, что мечта Корогодского о том, чтобы тот, кто в детстве видел спектакли их театра, никогда его не покидал, — не такая уж фантазия. Имя Николая Иванова на афише неизменно привлекало и молодых, и тех, кто не мог забыть ролей, созданных им на родной сцене. Ну, разумеется, еще и удачные работы в кино, приумножившие популярность актера. Он играл разноплановые характеры и многих героев, которых когда-то звали положительными. Это дело трудное, если не обеспечено личностью самого артиста. Счастливый случай: зал актеру доверял, будто знал или чуял — сам НикНик, как любовно звали его коллеги, отличался справедливостью в оценках, скромностью, сдержанностью, терпимостью к людям и ненаигранной доброжелательностью.

Что говорить — вспомните его улыбку!

Сейчас удачники, которым выпала честь общаться с Николай Николаевичем, будут доставать из кладовых памяти подробности и детали, ими станет дополняться образ артиста, который несомненно войдет в историю театрального Петербурга. Прибавлю и я несколько существенных.

Наша первая встреча не обещала второй. Во время работы с Н. Ивановым над шекспировским Глостером пришлось признаться, что я ошибся, и в этой роли талант актера не проявится в полной мере. О чем я и сказал ему, рискуя потерять доверие и право на продолжение творческого контакта. Так случается в театрах. Однако не с таким артистом, как Николай Николаевич Иванов. Он успел прикипеть к роли, но не самые приятные минуты актерской жизни были пережиты им с тем достоинством и благородством, которые позволили нам душа в душу работать над спектаклем «Вино из одуванчиков».

Я бесконечно благодарен НикНику. Своей верностью общему делу и глубоким пониманием природы творчества он освободил меня от чувства невольной вины, оставил с чувством благодарности за радость общения.

А Дедушку из культовой книги Брэдбери Николай Николаевич сыграл удивительно проникновенно. Не только оттого, что — Мастер! До последнего выхода на сцену его не покидала детская радость жизни. И принятие ее, как великого дара, который надо оправдать. НикНик, это сделал сполна.

Разве можно забыть его улыбку?

Не знаю более молодого человека, чем НикНик Иванов.

Из плеяды вечно молодых А. Шурановой, А. Хочинского, Г. Тараторкина, Ю. Каморного — артистов золотого века Ленинградского ТЮЗа эпохи великого З. Я. Корогодского — педагога, режиссера и реформатора всего тюзовского движения в стране.

60-е, 70-е, 80-е годы… Это был ленинградский «Современник», куда стремились, чтобы надышаться живительным воздухом спектаклей, наполненных игровой театральной стихией авторских, сочиненных «наших, только наших», услышать честный, взволнованный голос тюзовского братства, несущего в мир возвышенное и прекрасное…

Это было навсегда. С этим невозможно расстаться… Николай Иванов — основа, опора, главный артист, атлант, державший на своих плечах планету под названием ЛенТЮЗ. Самим собой, всем своим человеческим и личностным существом. Герой. Запевала. Заводила. Лидер. Секретарь комсомольской и парторганизаций. На передовой. Всегда. Все из себя, во имя высокой цели служения театру Детства, Отрочества, Юности и всем, в ком жив еще дух озорства… Высокое служение Делу. «Одна, но пламенная страсть».

С ним — как за каменной стеной, его мнение — безусловный человеческий и художественный авторитет. Это, наверное, о нем: «Я знаю — город будет! Я знаю — саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть!» На разломе эпох и в смене театральных «декораций» он — пример чести, достоинства и совести Артиста.

И в жизни, и на сцене его голос — настоящий, подлинный. Помочь коллеге по театру в жизни и добыть Жар-птицу, будучи Иваном в «Коньке-Горбунке», — явления одного порядка. Все истово, с любовью. Пушкинские Гришка Отрепьев и Борис Годунов, Кучумов из «Бешеных денег» Островского, Летчик из «Маленького принца» Экзюпери с восхитительной Ириной Соколовой, главным партнером по искусству, Вожак в «Бемби» или отец семейства Ванюшин — с ней же, а еще он светловолосый и голубоглазый Иван из «Конька», а она — сам Конек… Журналист из «Остановите Малахова» В. Аграновского, Барон из пушкинского «Скупого рыцаря»… Множество замечательных ролей в театре и кино. «Наш „вечный зов“», — шутили в театре.

А еще он, конечно, — клоун! Клоун дядя Шура из «Трень-брень» Погодина. Помните?.. «Юноши и дедушки! Дяденьки и тетеньки! Бабушки и девочки! Мальчики и девушки! Я приветствую вас!..»

Спасибо за все, наш дорогой, вечно молодой НикНик Иванов!